Я вдруг утратил чувство локтя
с толпой кишащего народа,
и худо мне, как ложке дёгтя
должно быть худо в бочке мёда.
Люблю листки календарей,
где знаменитых жизней даты:
то здесь, то там живал еврей,
случайно выживший когда-то.
Из двух несхожих половин
мой дух слагается двояко:
в одной - лукавствует раввин,
в другой - витийствует гуляка.
Не золото растить, сажая медь,
не выдумки выщёлкивать с пера,
а в гибельном пространстве уцелеть -
извечная еврейская игра.
Сквозь королей и фараонов,
вождей, султанов и царей,
оплакав смерти миллионов,
идёт со скрипочкой еврей.
Дымись, покуда не погас,
и пусть волнуются придурки -
когда судьба докурит нас,
куда швырнёт она окурки.
В кровати, хате и халате
покой находит обыватель.
А кто романтик, тот снуёт
и в шестерёнки хер суёт.
Каждый сам себе - глухие двери,
сам себе преступник и судья,
сам себе и Моцарт и Сальери,
сам себе и жёлудь и свинья.
Цветы. Негромкий гул людей.
Пустая ложь, что вечно с нами.
Тупой отзвон слепых гвоздей.
И тишина. И тьма. И пламя.
Везде долги: мужской, супружеский,
гражданский, родственный и дружеский,
долг чести, совести, пера,
и кредиторов до хера.
Меж чахлых, скудных и босых,
сухих и сирых
есть судьбы сочные, как сыр, -
в слезах и дырах.
Чего ж теперь? Курить я бросил,
здоровье пить не позволяет,
и вдоль души глухая осень,
как блядь на пенсии, гуляет.
Есть бабы - я боюсь их как проклятья -
такая ни за что с тобой не ляжет,
покуда, теребя застёжки платья,
вчерашнее кино не перескажет.
Редеет волос моих грива,
краснеют припухлости носа,
и рот ухмыляется криво
ногам, ковыляющим косо.
Я многому научен стариками,
которые все трезво понимают
и вялыми венозными руками
спокойно свои рюмки поднимают.
Мне легче и спокойней во хмелю,
душа моя полней и легче дышит,
и все, что я действительно люблю,
становится значительней и выше.
Никто на свете не судья,
когда к бутылям, тьмой налитым,
нас тянет жажда забытья
и боль по крыльям перебитым.
Мы пьём и разрушаем этим печень,
кричат нам доктора в глухие уши,
но печень мы при случае полечим,
а трезвость иссушает наши души.
Корчма, притон, кабак, трактир,
зал во дворце и угол в хате -
благословен любой наш пир
в чаду Господней благодати.
Ни вверх не глядя, ни вперёд,
сижу с друзьями-разгильдяями,
и наплевать нам, чья берет
в борьбе мерзавцев с негодяями.
Смотрю, что творят печенеги,
и думаю: счастье для нации,
что русской культуры побеги
отчасти растут в эмиграции.
Ушиб растает. Кровь подсохнет.
Остудит рану жгучий йод.
Обида схлынет. Боль заглохнет.
А там, глядишь, и жизнь пройдёт.
Летят столетья, дымят пожары,
но неизменно под лунным светом
упругий Карл у гибкой Клары
крадёт кораллы своим кларнетом.
Теперь другие, кто помоложе,
тревожат ночи кобельим лаем,
а мы настолько уже не можем,
что даже просто и не желаем.
В любви и смерти находя
неисчерпаемую тему,
я не плевал в портрет вождя,
поскольку клал на всю систему.
Чисто элегическое духа опущение
мы в конце недели рюмкой лечим,
истинно трагическое мироощущение
требует бутылки каждый вечер.
Летят года, остатки сладки,
и грех печалиться.
Как жизнь твоя? Она в порядке,
она кончается.
Сегодня день был сух и светел
и полон ясной синевой,
и вдруг я к вечеру заметил,
что существую и живой.
Я повторяю путь земной
былых людских существований;
ничто не ново под луной,
кроме моих переживаний.
Вонзится в сердце мне игла,
и вмиг душа вспорхнёт упруго;
спасибо счастью, что была
она во мне - прощай, подруга.
Во мне смеркаться стал огонь;
сорвав постылую узду,
теперь я просто старый конь,
пославший на хер борозду.
Не прыгай с веком наравне,
будь человеком;
не то окажешься в гавне
совместно с веком.
Ничем в герои не гожусь -
ни духом, ни анфасом;
и лишь одним слегка горжусь -
что крест несу с приплясом.
Цель жизни пониманью не дана
и недоступна мысли скоротечной;
даны лишь краски, звуки, письмена
и утоленье смутности сердечной.
Неслышно жил. Неслышно умер.
Укрыт холодной глиной скучной.
И во вселенском хамском шуме
растаял нотою беззвучной.
Не тяжелы ни будней пытки,
ни суета окрестной сволочи,
пока на свете есть напитки
и сладострастье книжной горечи.
Известно даже недоумку,
как можно духом воспарить:
за миг до супа выпить рюмку,
а вслед за супом - повторить.
Весь путь наш - это времяпровождение,
отмеченное пьянкой с двух сторон:
от пьянки, обещающей рождение,
до пьянки после кратких похорон.
Не зря я пью вино на склоне дня,
заслужена его глухая власть:
вино меня уводит в глубь меня
туда, куда мне трезвым не попасть.
В нашей жизни есть кулисы,
а за ними - свой мирок,
там общественные крысы
жрут общественный пирог.
Сижу в гостях. Играю в этикет.
И думаю: забавная пора,
дворянской чести - выветрился след,
а барынь объявилось - до хера.
Верю я: Христос придет!
Вижу в этот миг Россию;
слышу, как шумит народ:
"Бей жидов, спасай Мессию!"
Мы после смерти - верю в это -
опять становимся нетленной
частицей мыслящего света,
который льется по Вселенной.
Сегодня ценят мужики
уют, покой и нужники;
и бабы возжигают сами
на этом студне хладный пламень.
Как давит стариковская перина
и душит стариковская фуфайка
в часы, когда танцует балерина
и ножку бьёт о ножку, негодяйка.
Пусть время, как поезд с обрыва,
летит к неминуемым бедам,
но вечером счастлива Рива,
что Сёма доволен обедом.
Век за веком: на небе - луна,
у подростка - томленье свободы,
у России - тяжелые годы,
у еврея - болеет жена.
Свежестью весны благоуханна,
нежностью цветущая, как сад,
чудной красотой сияла Ханна
сорок килограмм тому назад.
На всем лежит еврейский глаз,
у всех еврейские ужимки,
и с неба сыпятся на нас
шестиконечные снежинки.
Видно только с горних высей,
видно только с облаков:
даже в мире мудрых мыслей
бродит уйма мудаков.
За много лет познав себя до точки,
сегодня я уверен лишь в одном:
когда я капля дёгтя в некой бочке -
не с мёдом эта бочка, а с гавном.
Меняя и весе и калибре,
Нас охлаждает жизни стужа,
и погрузневшая колибри
свирепо каркает на мужа..
С утра душа ещё намерена
исполнить все, что ей назначено,
с утра не всё ещё потеряно,
с утра не все ещё растрачено.
Поэт отменной правоты,
Блок был и одном неправ, конечно:
стерев случайные черты,
мы Божий мир сотрём беспечно.
Обманчив женский внешний вид,
поскольку в нежной плоти хрупкой
натура женская таит
единство арфы с мясорубкой.
У той - глаза, у этой - дивный стан,
а та была гурман любовной позы,
и тихо прошептал старик Натан:
"Как хороши, как свежи были Розы!"
Не отводи глаза, старей,
нельзя незрячим быть к тому,
что смерть - отнюдь не лотерея,
а просто очередь во тьму.
В российских спорах есть опасность
такой внезапной свальной драки,
что нам напрасно дарят гласность,
не строя новые бараки.
Не будет ни ада, ни рая,
ни рюмки какой-никакой,
а только без срока и края
глухой и кромешный покой.
Душа улетит, и рассыпится тело,
сотрутся следы, не оставив следа,
а всё, что внутри клокотало и пело,
неслышно прольётся ничем в никуда.
Плетясь по трясине семейного долга
и в каше варясь бытовой,
жена у еврея болеет так долго,
что стать успевает вдовой.
Когда клубится страх кромешный
и тьму пронзает лай погонь,
благословен любой, посмевший
не задувать в себе огонь.
За столькое приходится платить,
покуда протекает бытие,
что следует судьбу благодарить
за случаи, где платишь за своё.
Мне моя брезгливость дорога,
мной руководящая давно:
даже чтобы плюнуть во врага,
я не набираю в рот гавно.
Год приходит, и год уходит,
раздробляясь на брызги дней,
раньше не было нас в природе,
а потом нас не будет в ней.
В воздухе житейского пространства -
света непрерывная игра:
мир темней от каждого засранства
и светлей от каждого добра.
Вечно и нисколько не старея,
всюду и в любое время года
длится, где сойдутся два еврея,
спор о судьбах русского народа.
Когда к нам дама на кровать
сама сигает в чем придётся,
нам не дано предугадать,
во что нам это обойдётся.
Белый цвет летит с ромашки,
вянет ум и обоняние,
лишь у маленькой рюмашки
не тускнеет обаяние.
Когда успех и слава
обнять готовы нас,
то плоть уже трухлява,
а пыл уже погас.
Ушли остатки юной резвости,
но мне могилу рано рыть:
вослед проворству зрелой трезвости
приходит старческая прыть.
Ища свой мир в себе, а не вовне,
чуть менее полощешься в гавне.
Во благо классу-гегемону,
чтоб неослабно правил он,
во всякий миг доступен шмону
отдельно взятый гегемон.
С историей не близко, но знаком,
я славу нашу вижу очень ясно:
мы стали негасимым маяком,
сияющим по курсу, где опасно.
Где страсти, где ярость и ужасы,
где рать ополчилась на рать,
блажен, в ком достаточно мужества
на дудочке тихо играть.
Все вечные жиды во мне сидят -
пророки, вольнодумцы, торгаши,
и, всласть жестикулируя, галдят
в потёмках неустроенной души.
Владыкой мира станет труд,
когда вино польёт из пушек,
и разом в девственность впадут
пятнадцать тысяч потаскушек.
Живи, покуда жив. Среди потопа,
которому вот-вот наступит срок,
поверь - наверняка мелькнёт и жопа,
которую напрасно ты берёг.
Смущает зря крылатая цитата
юнца, который рифмами влеком:
поэзия должна быть глуповата,
но автор быть не должен мудаком.
Нету в этой жизни виноватых,
тьма находит вдруг на государство,
и ликуют орды бесноватых,
и бессильно всякое лекарство.
Усердные брови насупив,
еврей, озаряемый улицей,
извечно хлопочет о супе,
в котором становится курицей.
Увы, то счастье унеслось
и те года прошли,
когда считал я хер за ось
вращения земли.
Сородич мой клопов собой кормил,
и рвань перелицовывал, дрожа,
и образ мироздания кроил,
и хаживал на Бога без ножа.
Думаю я, глядя на собрата, -
пьяницу, подонка, неудачника, -
как его отец кричал когда-то:
"Мальчика! Жена родила мальчика!"
Чем нынче занят? Вновь и снова
в ночной тиши и свете дня
я ворошу золу былого,
чтоб на сейчас найти огня.
Эта мысль давно меня терзает,
учит её в школе пятый класс:
в мире ничего не исчезает;
кроме нас, ребята, кроме нас.
Растет на чердаках и в погребах
российское духовное величие,
а выйдет -- и развесит на столбах
друг друга за малейшее различие.
Всеведущ, вездесущ и всемогущ,
окутан голубыми небесами,
Господь на нас глядит из райских кущ
и думает: разъёбывайтесь сами.
Для многих душ была помехой
моя безнравственная лира,
я сам себе кажусь прорехой
в божественном устройстве мира.
Секретари и председатели,
директора и заместители -
их как ни шли к ебене матери,
они и там руководители.
Петух ведёт себя павлином,
от индюка в нем дух и спесь,
он как орёл с умом куриным,
но куры любят эту смесь.
Забавно, что ведьма и фурия
сперва были фея и гурия.
Цель нашей жизни столь бесспорна,
что зря не мучайся, приятель:
мы сеем будущего зёрна,
а что взойдёт - решит Создатель.
Усовершенствуя плоды любимым дум,
косится набекрень печальный ум
Ругал эпоху и жену,
искал борьбы, хотел покоя,
понять умом одну страну
грозился ночью, с перепоя.
Оставив дикому трамваю
охоту мчать, во тьме светясь,
я лёжа больше успеваю,
чем успевал бы, суетясь.
Характер мой - отменно голубиный,
и ласточки в душе моей галдят,
но дальше простираются глубины,
где молча птеродактили сидят.
Вся история нам говорит,
что Господь неустанно творит:
каждый год появляется гнида
неизвестного ранее вида.
Ничуть не думая о смерти,
летишь, чирикая с утра,
а где-то случай крутит вертел
и рубит ветки для костра.
Судьбой доволен и женой,
живу, копаясь в пыльных книжках,
и крылья реют за спиной,
и гири стынут на лодыжках.
Время дикое, странное, смутное,
над Россией - ни ночь, ни заря,
то ли что-то родит она путное,
то ли снова найдёт упыря.
Зачем
толпимся мы у винной бочки?
Затем,
чтоб не пропасть поодиночке.
Да, уже мы скоро все там
соберёмся, милый мой,
интересно только - светом
или гнилостью и тьмой?
Не чересчур себя ценя,
почти легко стареть,
мир обходился без меня
и обойдётся впредь.
Куда чуть зорче ни взгляни -
везде следы вселенской порчи;
чем мысли глубже, тем они
темнее, тягостней и горче.
Непросто - думать о высоком,
паря душой в мирах межзвездных,
когда вокруг под самым боком
сопят, грызут и портят воздух.
И мерзко, и гнусно, и подло,
и страх, что заразишься свинством,
а быдло сбивается в кодло
и счастливо скотским единством.
Съев пуды совместной каши
и года отдав борьбе,
всем хорошим в бабах наших
мы обязаны себе.
Налей нам, друг! Уже готовы
стаканы, снедь, бутыль с прохладцей,
и наши будущие вдовы
охотно с нами веселятся.
Когда черпается счастье полной миской,
когда каждый жизнерадостен и весел,
тётя Песя остаётся пессимисткой,
потому что есть ума у тёти Песи.
За мудрость, растворенную в народе,
за пластику житейских поворотов
евреи платят матери-природе
обилием кромешных идиотов.
Возвратом нежности маня,
не искушай меня без нужды;
все, что осталось от меня,
годится максимум для дружбы.
Высокое, разумное, могучее
для пьянства я имею основание:
при каждом подвернувшемся мне случае
я праздную своё существование.
Время шло, и состарился я,
и теперь мне отменно понятно:
есть у старости прелесть своя,
но она только старости внятна.
Ещё задолго до могилы
спокойно следует понять,
что нам понадобится силы,
чтобы достойно смерть принять.
На тьму житейских упущений
смотрю и думаю тайком,
что я в одном из воплощений
был местечковым дураком.
Врут обо мне в порыве злобы,
что все со смехом гнусно хаю,
а я, бля, трагик чистой пробы,
я плачу, бля, и воздыхаю.
Себя отделив от скотины,
свой дух охраняя и честь,
мы живы не хлебом единым -
но только покуда он есть.
Не тем еврей стал плох, что ест свой хлеб,
А тем, что проживая в своём доме,
Настолько стал бездушен и свиреп,
Что стал сопротивляться при погроме!
Не ограничивайся зреньем,
всё надо носом проверять.
Что привлекательно цветеньем,
То может гнилью провонять.
Когда нас учит жизни кто-то,
я весь немею;
душевный опыт идиота
я сам имею.
Сильна Россия чудесами
и не устала их плести:
здесь выбирают овцы сами
себе волков себя пасти.